Остров Сокурова

Category: Мнение

Режиссер Александр Сокуров  о судьбе «Ленфильма», о дикости в культуре и искусстве, о своих встречах с Путиным и Матвиенко, о Петербурге, кумирах и учениках.

Александр Николаевич,  хотелось бы вернуться к теме, связанной со скандалом предполагаемой приватизации «Ленфильма»? Какая ситуация на текущий момент на студии?
Перемены есть. Подписаны  документы о формировании  нового состава совета директоров «Ленфильма». Я из этого состава вышел, объяснив это тем, что нынешний состав – это, на мой взгляд, не рабочий орган, а формальная организация, состоящая из чиновных людей и детей режиссеров. Принципиальный вопрос о судьбе «Ленфильма» решался два года назад  на моей встрече с премьер-министром страны В.В. Путиным. Речь шла о том,  что приватизации «Ленфильма» не должно быть, студия должна быть государственной собственностью. Разногласия начались уже позже на «Ленфильме» по поводу того, как будет работать будущая студия, какие принципы  «нового» «Ленфильма» будут положены в основу. Мы вместе с продюсером Андреем Сигле предлагали новую форму существования. По нашему мнению, новое лицо «Ленфильма» должно быть молодым. Студия должна аккумулировать возможности для молодых талантливых людей всей страны, создавать дебюты, первые картины. Представлять собой такую общенациональную базу для  развития производства фильмов, в первую очередь для молодых начинающих режиссеров. Конечно, это вызвало тревогу и негодование значительной части моих ровесников и коллег-ленфильмовцев. В итоге мы с Андреем Сигле, Константином Лопушанским, Сергеем Овчаровым и другими оказались в меньшинстве. Практически «Ленфильм» возглавляли жена Алексея Германа и его сын, которые представляли всей семьей триумвират власти: сам Герман – художественный руководитель, сын Германа – член совета директоров, жена – руководитель общественного совета. Я говорил много раз, что это недопустимо. Так не должно быть. И  характер этих людей, и то истерическое давление, которое они оказывают на окружающих, сказались на моем вынужденном решении уйти. Проблема «Ленфильма» как государственной организации заключается в том, что по меньшей мере в течение восемнадцати лет  государство не вкладывало ни копейки на развитие этой студии. Мне кажется, студии нужен беспроцентный кредит на капитальный ремонт, на новую технику. И об этом шла речь на моей встрече с В.В. Путиным. Сегодня  я не вижу себя в структуре студии, пока не изменятся принципы руководства, пока не будет пересмотрена политика формирования совета директоров. В ситуации, которая сложилась, я могу нести ответственность за то, что происходит на «Ленфильме», перед первым лицом государства. Я же давал слово В.В. Путину, что мы сможем восстановить студию с помощью открытых экономических и общественных действий.
А Владимир Ростиславович Мединский вам оказывал какую-то поддержку?
В первые месяцы по приходу его в Минкульт мы с ним часто встречались, говорили по телефону,  и никаких проблем в общении не возникало. После моего выхода из совета директоров «Ленфильма» – общения нет.
У вас есть друзья-чиновники?
Нет. Я живу в Петербурге, а мы здесь, в провинции, все удалены от тел чиновников. Московские коллеги часто на мероприятиях, приемах с ними пересекаются. Дружат, любят друг друга. У меня обычные профессиональные отношения с чиновными людьми.
Вы общались и с Ельциным, и с Путиным. Не было ли ощущения, что они далеки от народа?
У меня никогда не было впечатления, что у Ельцина или у Путина нет представления о том, что происходит в стране. Делаю эти выводы после неоднократных личных встреч с президентами.
С Путиным у меня обычные, профессиональные отношения, как у гражданина с президентом. Я могу встретиться и задать любой вопрос, который считаю нужным, и знаю, что всегда получу ответ на него. Не было такого, что, задавая вопросы, пусть даже острополитические, я не получал бы на них ответа. Иногда встречи были один на один и без видеокамер. То же самое было и с Ельциным. Но я понимаю, что в отличие от нашего представления эти люди далеко не все могут. Ответ на вопрос «Почему?» может быть простой, а может быть и сложный. Если создана система замысловатая, она трудноуправляема. Однажды в Ульяновске я попросил показать мне  авиационное предприятие: я вообще очень люблю заводы. И был поражен тем, что я там увидел. Стагнация. Огромный завод, в корпусах и цехах недостроенные самолеты. Позже, когда я стал задавать Путину вопросы по этому поводу, я понял, что он все это прекрасно знает, причем в деталях. Мне приходилось бывать на заседаниях с участием членов Правительства, и там убедился в этом – руководители высшего звена хорошо знают, что происходит в стране. Однако проживание в условиях социального комфорта, в которых живет любой лидер в стране, конечно, отдаляет его от повседневной жизни граждан. Президент не знает, что такое – прийти в отделение милиции, и как там с тобой будут разговаривать, президент не понимает, что такое иметь дело с российским судом… Я год живу в доме, где не работает лифт, 6-й этаж, – как заставить пустить лифт, не знаю… Президент не общается с сердцевиной системы, он с ней не соприкасается. Она где-то там внизу под ним лежит, а он парит над нею.
А что, по-вашему, нужно изменить?
У меня такое впечатление, что талантливые люди в систему управления не попадают. Людей амбициозных, молодых, которые хотят поработать во благо государства, достаточно, их мотивация – не деньги. Я знаю таких людей. Но они во власти долго не задерживаются. Три-четыре недели – и их вышвыривают из системы. То есть, талантливые люди не ценятся. В России нет культуры управления, нет традиций управления.
Вы принимаете активное участие в борьбе за сохранение исторического облика Санкт- Петербурга. Какие результаты принесла эта борьба?
Первой Петербург начала защищать партия «Яблоко». Это они первыми открыто стали выступать против строительства башни Газпрома. А потом уже остальные подключились, в том числе и я.  Наступил критический момент, когда мы поняли, что если башню все-таки построят, – это как инфекция: распространится на весь город. И тогда мы, конечно, объединились.
Не все представители культуры и искусства были на вашей стороне…
Да. Гергиев меня огорчил особо. Он всегда поддерживал Газпром и строительство. Есть и другие  «артисты», которые были за деструкцию. Но я даже не хочу упоминать их имена, потому что их интересы абсолютно коррумпированы. Да… за Валерия Абисаловича обидно… Он великий музыкант – и не мне его судить, Бог ему судья…
 А может быть,  это принесло бы какую-то экономическую выгоду?
Это иллюзия, что строительство небоскреба принесет городу какую-то экономическую выгоду. Газпрому выгодно быть в Петербурге гораздо больше, чем Петербургу – чтобы на его территории был Газпром. Это Газпрому надо приукрашивать свою физиономию, а Петербургу не нужна подобная  косметика. Подумайте, ведь это просто большое промышленное предприятие, которого завтра может и не быть… Конечно, нужно понимать, что для господина Миллера – это мечта, может быть, итог его деятельности, «Башня имени Миллера». Но всякие амбиции должны иметь пределы. Кстати, Москва долгое время с усмешкой наблюдала за нашим сопротивлением в Петербурге. А потом сама оказалась в этих обстоятельствах. Теперь и москвичи нуждаются в помощи, и сами прибегают к нашему опыту... Да, это было объединение людей, которые не хотели, чтобы город перестал существовать. Уничтожение культурной среды – архитектуры города – означает, что единственный большой город в России как явление мировой культуры просто исчез бы.
Вы приезжаете в Италию и через каждые 50 км название городов вызывает у вас внутреннюю  бурю восторга и воображения. Сотни городов во Франции, Германии, Бельгии, Англии являются шедеврами. Старый свет отличается тем, что, там искусство не точечное, а города имеют общеевропейскую ценность. У нас кроме Петербурга ничего не осталось. Екатеринбург – своеобразный город – уничтожили, Нижний Новгород – стерли всю деревянную архитектуру, в Томске – то же самое. Ярославль – еле-еле держится. Архангельска практически нет. Это результаты действия наших современников.
Как вам удалось приостановить разрушения, сносы?
Мы, группа градозащитников, договорились о встрече с Валентиной Матвиенко. Она пришла без помощников. Три часа мы проговорили. После этой встречи она из машины по телефону остановила три сноса зданий. Пока Валентина Ивановна была губернатором, встречались практически каждый месяц. Тогда ни один губернатор в России не подхватил этой инициативы. Ни один губернатор не встречается вот так с людьми и не разговаривает по таким вопросам. А мы поднимали вопросы, в общем-то, для нее тяжелые: о характере планирования, о взяточничестве, о нарушениях градостроительных законов, о соответствии федеральных законов местным. Надо отметить, что постепенно по ее распоряжению к нам присоединились и руководители комитетов. Сейчас мы продолжаем работу с новым губернатором, с Правительством города. Представители общественности введены сейчас в градостроительный совет, совет по сохранению культурного наследия. В общем, взаимодействие сейчас идет настолько активно, насколько это возможно.
А почему, все же, власти недостаточно активны в сотрудничестве с общественными организациями?
Иногда убедить российских политических деятелей, что общественная организация – это опора страны, – бывает очень трудно. Потому что никто из политиков на местах никогда не общается, например, с молодежью. А молодежь – это основная политическая сила сейчас. Растет число анархистов у нас в городе, параллельно растет движение неонацистское, а никакой конкретной политической работы не ведется. Неправильно, когда за дело берется ОМОН, сажают митингующих. Это не только не решение вопроса, а наоборот, приводит к ухудшению ситуации. Всякое судебное дело по отношению к общественным деятелям – это только усугубление ситуации. Каждый молодой человек, посаженный за общественную активность, – это трагедия, урон для государства. Политические вопросы надо решать не судебными, а политическими методами. Потому что все эти демонстрации и есть общественная, политическая реакция на те процессы, что происходят в стране. Власть, наоборот, должна уговаривать самых активных людей к участию в политике.

Расскажите о своем новом проекте во Франции.
Это будет большой документальный фильм о спасении произведений искусства во Франции в годы Второй мировой войны, когда немецкие войска вошли в Париж… Это франко-немецкое производство. Что касается игрового фильма, то пока никакой отчетливой перспективы у меня в России нет. Видимо, работа будет сниматься в Италии. Считаю необходимым добавить, что если бы не усилия директора фонда поддержки культуры, искусства и образования «Александр»  Алексея Неймышева, ситуация с моей работой в России была бы плачевна. Благодаря этим усилиям и поддержке спонсоров – Владимира Смирнова, Александра Народицкого, Татьяны Кузьминой – за один год этот фонд выпустил на DVD много моих фильмов. Такого не было никогда в моей жизни. Проведена реставрация, цветокорректировка и издание фильмов «Спаси и сохрани» по мотивам Флобера, «Ничего больше» о Второй мировой войне, многосерийные «Духовные голоса» и «Повинность», фильм «Камень»...
 Эти работы были представлены на Неделе фильмов Александра Сокурова в Казани?
Да, там была большая программа. Мы показали и документальный фильм «Беседы с Солженицыным». Это большая пятичасовая картина. Я считаю эту работу очень важной для истории русского языка, потому что Солженицын – выдающийся филолог. Нам удалось это организовать опять-таки с помощью фонда «Александр» и наших друзей в Казани. У меня были встречи и с президентом, и с министром культуры республики, я посмотрел город, музеи, сельские Дома культуры.
Кстати, какие впечатления у вас остались от города?
Вы знаете, в Казани есть ощущение, что ты в столице. Очень мне понравилось отношение к памятникам культуры, очень много реставрируется, восстанавливается. Они делают то, за что мы сейчас боремся в Петербурге не на жизнь, а на смерть. Но надо понимать, что я видел лучшее, несмотря на то, что мы были там несколько дней, и некоторые вопросы, которые я задавал, настораживали хозяев, но в общем у меня очень хорошее впечатление от Казани, от людей, от принципов, по которым живут люди в Татарстане.

Как вы считаете, быть востребованным  режиссером – это дар или этому можно научиться?
Я не был обречен на художественную деятельность. Я сын военнослужащего. Мы все время переезжали из гарнизона в гарнизон. Моего отца, как и любого офицера, постоянно не было рядом.  Как хорошо тем, кто в Ленинграде, в большом городе вырос. Они получили хорошее образование,  могли с детства впитывать в себя разнообразную культуру. Хорошо, к примеру, если к вам в детстве приходила Ахматова и читала стихи, была подругой вашей мамы. Или приходил Шостакович, или Прокофьев… А у меня этого не было. У меня было самообразование и судьба. Не было каких-то комфортных обстоятельств. Не было «подпорок». Человек, у которого богатый папа,  может снять фильм – и год, три года ничего не делать. А я должен был все время работать и сформировался как работающая система. Люблю свое дело, это моя природа. Ведь у меня есть ряд обязательств – и личных, и социальных. Сейчас, быть может, хотел бы остановиться на несколько лет, но нет такой возможности.
А как вы можете охарактеризовать современный западный кинематограф?
Современные талантливые режиссеры зачастую просто диковаты. Дикости в культуре и искусстве очень много. Это отсутствие культуры, отсутствие какого-то внутреннего кода. И это кровь, убийства. А зритель привыкает. Сегодня уже часто бывает, что на улице погибает человек, и все стараются пробежать мимо. Это ничто иное, как привычка видеть кровь и смерть, как в кино. Я считаю, что у кинорежиссера должна быть определенная культура и база знаний.
Сейчас Александр Сокуров в каком состоянии? Это подъем или спад?
Пока я работаю, я постоянно двигаюсь вперед. Потому что «Фауст» – самый сложный фильм.  Кстати, это самая дорогая картина, что я делал. Благодаря, кстати, поддержке Путина, он оказал помощь в финансировании «Фауста». Не знаю почему, может быть, из-за любви к немецкой культуре и языку. Эта картина, в первую очередь, сложна с художественной точки зрения. Я таких сложных картин еще не делал. Поэтому для меня – это движение вперед. Если я почувствую неспособность, я просто перестану работать в кино. Вот и все.
«Фауст» был  завершающим циклом тетралогии о власти. А японскую тему вы будете продолжать?
Мы несколько лет снимали материал для фильма по всей Японии. Он ждет своего часа. Это фильм о судьбе отдельно взятого человека. По моему мнению, атомная бомбардировка не самый драматичный период в жизни японского народа… Это только внешнее потрясение, а внутренняя трагедия заключалась в том, что в разное время повсеместно пропагандировались лозунги о  Японии и японцах как о величайшей стране и нации. Как  японцы позволили себе это внушить? Ведь даже в страшный период сталинизма в нашей тоталитарной стране никто не мог позволить себе такое сказать... Но в Германии и Японии это было. И это стало тем трагическим обстоятельством, которое привело Японию к катастрофе, которую народ до сих пор переживает, и  к усекновению территории – результат войны в статусе агрессора. Так что материал есть, но на его монтаж пока нет сил и времени.
В «Русском ковчеге» были использованы новаторские приемы, вы стали работать с блестящим французским оператором-профессионалом Бруно Дельбоннелом. Как удается отслеживать все современные тенденции?
Это моя профессия. Я не отслеживаю тенденции, создаю тенденции, новые методы, инструменты, образы. Вы представляете себе хирурга, который не интересуется современными технологиями? Я отвечаю за нравственную жизнь человека, за душевное его состояние. Хотя с другой стороны, есть ли разница, каким пером писал Толстой свои произведения: гусиным или, быть может, металлическим? И чернила какой марки у него при этом были в чернильнице. Имеет ли это сейчас значение?
У вас есть кумиры?
Леонардо да Винчи, например. Это был универсальный человек. Галина Вишневская – удивительная женщина, царица! Я любил ее до такой степени, что даже не мог поехать на похороны. Я не мог видеть ее в гробу. Мы были знакомы несколько лет… Это как и близкие отношения с Натальей Дмитриевной Солженицыной. Мы часто с ней созваниваемся. Сейчас она помогает нам в организации студии «Дебют» здесь, в Петербурге.
С Ростроповичем вы тоже дружили?
Да. Мы вместе должны были делать спектакль «Хованщина» в Ла Скала. К сожалению, Мстислав Леопольдович тяжело заболел.
А сейчас вы планируете какие-то проекты музыкальные?
В России – нет. А в Брюсселе, во Франции, в Италии несколько театров предлагают поработать. Но пока я не соглашаюсь, много времени отнимает кинематограф.
У вас есть ученики?
Сейчас я веду мастерскую кино, телевидения и радио в Кабардино-Балкарском университете в Нальчике. Моими учениками могли бы быть мои операторы, с которыми я работал. Но за годы работы в кино именно среди них оказывались те, кто меня предавал... И по-человечески, и профессионально. Вообще обычно это ученики говорят о своих учителях. Я могу даже не знать того человека, который меня может назвать учителем.
У вас огромное количество всевозможных наград. Вы спокойно к этому относитесь?
Раньше это было важно. Потому что помогало сопротивляться внешней агрессии. Потому что у каждого режиссера есть два препятствия. Одно – это ты сам, твой характер, твоя лень,  недостаточное умение или образование. А другое – это очень мощное сопротивление внешней среды. И под внешней средой я подразумеваю даже не государство, не обстоятельства экономические, а то, как ведут себя твои коллеги по отношению к тебе. И это серьезная проблема. Для Тарковского большой проблемой была именно ненависть к нему его ровесников-киношников из СССР…

Кроме режиссуры вы чем-то еще интересуетесь?
Литературой, конечно, в первую очередь. Музыкой. Но сейчас меньше для меня музыкальных событий. Последний раз это было несколько лет назад, когда мы летали в Вену на съемки фильма о Ростроповиче и Вишневской. И там, в Филармонии, слушали новый великолепный концерт Пендерецкого для виолончели с оркестром. Дирижировал Сейджи Озава, а партия виолончели – Ростропович. Люблю музыку Слонимского…
 Какие ваши любимые картины в Эрмитаже?
Без Эрмитажа не могу жить. Очень люблю Эль Греко, Рембрандта «Возвращение блудного сына» – картина удивительная…Люблю Гюбера  Робера. Мне очень нравится Третьяковка. Я считаю Третьяковскую галерею великим музеем. Это наше национальное достояние и гордость. Какая там поразительная иконопись, Врубель… Мне нравится русская живописная традиция. Удивительно, как передвижникам удалось сохранить образность и реализм, то, что так и не получилось у советского реалистического искусства. Оно, в принципе, шло в том же направлении. Так называемый соцреализм. Но вот этого художественного качества все же не было. Но Эрмитаж – это Эрмитаж.
Как вы отдыхаете?  
Люблю море, речку и лес. Но за последние два года, может, один раз в лесу был. Никак не получается, нет такой возможности. Дачи у меня, к сожалению, нет. Вообще, люблю маленькие городки. С удовольствием бы жил в каком-нибудь маленьком городке на берегу речки, но профессия принуждает меня находиться в большом городе.
Увы, я не президент страны, вокруг которого все крутится. Если я сегодня не начну работать над фильмом, который будет сниматься через пять лет, этого фильма не будет. Поймите, никому не нужно то, что ты делаешь, до тех пор, пока ты этого не сделал. Нужно постоянно убеждать всех, что надо именно ЭТО сделать. Необходимо также  затратить много средств, собрать людей, пройти весь путь создания. Даже если у вас в руках литературный сценарий, считайте, что у вас ничего нет. Это просто слова. Только когда вы сняли фильм, и он появился на экране, тогда это имеет какое-то отношение к материальному воплощению. И то – кнопку нажал, выключил, и на экране опять ничего. Быть режиссером – это как положение матери в семье. Всегда нужно что-то делать.  Представляете себе женщину, у которой двое детей, это кошмар – 25, 30 лет жизни она отдает детям. Мужчины не понимают, какое это рабство. А если дети потом перечеркивают своих родителей и в их сторону взгляда не бросят?
У вас не возникало желания уехать из России?
Мне не раз предлагали уехать. Но это моя родина. Я забочусь о маме, которой в апреле исполнилось 90 лет. Я хочу здесь жить и работать. Но если меня будут к этому принуждать, я буду вынужден уехать.
Если не в России, то в какой стране вам было бы удобнее жить?
Когда я бываю в Японии, я не чувствую себя иностранцем. Меня только выдает русый цвет моих волос – ходишь по Токио, макушка светится над всей остальной массой иссиня-черного цвета. Я также хорошо себя чувствую в Италии и в Германии. Мне, как и многим русским, очень нравится Лондон.
Вы верующий человек?
Я публично не отвечаю на такие вопросы.

Вы суеверный человек?
Нет, пожалуй,  нет. Но, с другой стороны, какие-то предчувствия очень часто оправдываются. Я не люблю это мое чувство интуиции.  

Вы любите готовить?
Я немного чего умею. Картошку пожарить смогу. Суп сварю, мясо приготовлю…
А в моде вы разбираетесь?
Для меня важно, чтобы одежда была удобной. Это примитивное, но типично мужское отношение к одежде. Мне это нравится.
    
А кто вам покупает вещи?
Есть кому это делать. Но все мужчины в мире одеваются одинаково. Все мужчины носят вещи из одних и тех же магазинов, рубашки и свитера со схожим «покроем».